В этом году исполнилось 3 года проекту « Церковная утварь эпохи гонений 1917-1980гг.» которым руководит клирик храма о.Сергий Марук и в осуществлении которого принимают участие некоторые прихожане нашего храма. В рамках этого проекта 5 октября 2020г.в храме Живоначальной Троицы гор. Троицка состоялся показ собранной прихожанами коллекции церковных артефактов времён Эпохи гонений и запись на радио «Радонеж» радио-передачи об этих предметах, появившихся в культурном пространстве Церкви в сложное для неё время.

На следующий день после того, как передача вышла в эфир на радио, в Троицкий храм позвонили из Санкт-Петербурга дети протоиерея Бориса Тихонравова, 40 лет служившего в разных храмах Санкт-Петербурга и предложили передать в существующую при нашем храме экспозицию различные вещи о.Бориса, которые создавались либо самим о.Борисом, либо его прихожанами. Участница рабочей группы проекта Екатерина Пономарёва ездила в Санкт –Петербург для получения этого дарения, которое включило в себя 156 предметов. Одновременно с передачей артефактов дочери о.Бориса Наталья и Зоя Тихонравовы организовали интервью с некоторыми бывшими прихожанками о.Бориса коренными петербурженками и верующими людьми, которые сохранили в своей памяти многие подробности церковной жизни Ленинграда середины ХХ в. в том числе и во время Ленинградской Блокады 1941-1942г.г. Участниками этой церковной жизни были их семьи и они сами.

Благодаря воспоминаниям Ларисы Васильевны Сигоряниной, Валентины Владимировны Сергеевой, Натальи и Зои Тихонравовых, а так же сотрудницы нашего храма Любови Щипцовой у нас в экспозиции кроме церковных артефактов впервые появились видео- свидетельства живых участников событий того времени.

Церковные артефакты из Санкт—Петербурга. Основные вещественные доказательства правоты Бориса Тихонравова в спорах со своим братом Николаем Тихонравовым .Предметом спора был вопрос «Есть Бог или нет?». Борис считал, что Бог есть. Николай утверждал, что Бога нет. Оба выстроили свою жизнь согласно своим убеждениям.

Они родились в начале ХХв. в с.Популино Владимирской губернии в семье потомственного иерея Апполинария Тихонравова. Конституция РСФСР 1918 г.(первая после Революции 1917г.) лишила лиц духовного звания и членов их семей некоторых политических и социальных прав, в частности, права на высшее образование. Чувствуя своё призвание к научной и изобретательской работе, Николай Тихонравов ради получения высшего образования официально, через местную газету, отрёкся от своего отца-священника. Получив таким образом право на высшее образование, он закончил институт, работал в области изобретения сельскохозяйственных механизмов, имел возможность защитить научную степень. С отцом и братом Борисом, который тоже стал священником, Николай до конца жизни не общался.

Первым местом иерейского служения отца Бориса стала с августа 1950 г.церковь Смоленской иконы Божией Матери на Смоленском кладбище. В то время часовня Ксении Блаженной была ещё открыта, и панихиды по ней служились непрестанно, по нескольку десятков в день. (канонизирована в 1988г.) Когда отец Борис начал своё служение, там уже служил отец Михаил Гундяев (отец будущего патриарха Кирилла). Именно он обратил внимание молодого священника на то, что многочисленные посетители часовни покупают свечи, ставят в подсвечники, но по требованию служительниц не зажигают. Затем свечи из подсвечников перекочёвывают в лавку и снова продаются, снова не зажигаются, снова продаются и т.д. Отец Борис и отец Михаил договорились между собой, что будут сами зажигать стоящие в подсвечниках свечи. Староста сразу заметил их инициативу и попросил не трогать свечи, т.к. перепродажа свечей была его личным негласным доходом, но о.Михаил и о.Борис не подчинились. Через некоторое время их перевели в другие храмы Ленинградской области: в Красное село – отца Михаила и в пос.Всеволжская – отца Бориса.

Народу набивалось много, нередко больше 20-ти человек, все стояли со свечами, купленными в храмах или вообще без свечей. Церковные стеариновые свечи коптили, текли, капали на руки и на пол. Кроме того, во время соборования, заботясь о том, чтобы свечи хватило до конца соборования, их тушили, снова зажигали—создавали суету и больше думали о свечах, чем о молитве. Поэтому отец Борис решил попробовать делать хорошие свечи дома и приносить их на соборование бесплатно. Эту идею удалось осуществить спустя пятнадцать лет в другом храме. Годы служения отца Бориса во Всеволожской совпали со временем притеснения Церкви и верующих в правление Н.С.Хрущёва. Негласное давление на Церковь выразилось, в частности, в запрете колокольного звона и проповедей. Смирится с этим отец Борис, как ревностный священник и горячо верующий человек, не мог и произносил проповеди после каждой службы, несмотря на запрещение настоятеля. Противостояние между отцом Борисом и отцом Николаем Петровским было настолько принципиальным и острым, что отец Николай прибег к такому жестокому способу давления на непокорного собрата, как освидетельствование отца Бориса врачом-психиатром. Психиатр признал отца Бориса совершенно здоровым, но защита права священника на проповедь не прошла для него даром: длительная бессонница и начавшиеся нарушения речи стали платой за исполнение священнического долга.

Последним местом служения ( с 1967г. по 1988 г.) для отца Бориса стала церковь св.преп.Серафима Саровского на Серафимовском кладбище г.Ленинграда. Здесь он вновь служил с о.Михаилом Гундяеевым, который был назначен настоятелем этого храма. Им вновь пришлось совместными усилиями ограничивать произвол церковного старосты, потому что в храмах того времени требы совершались «по квитанции», т.е.желающий совершить молитвенное поминовение как о здравии, так и об упокоении должен был вначале заплатить за требу в церковной лавке, получить квитанцию об оплате, отдать её священнику и только после этого священнику разрешалось совершать требу. Из церковных лавок деньги поступали непосредственно к старостам, и старосты, а не настоятели храмов, решали на что их тратить. Такой порядок давал старостам, контролировавшим хозяйственную жизнь каждого храма, широкую возможность финансовых манипуляций. Назначались старосты, как правило, по согласованию с местными Уполномоченными по делам церкви. В СССР существовал государственный политический орган – Комитет по делам Русской православной Церкви. Его представители – Уполномоченные по делам церкви обладали правом вмешиваться в церковную жизнь в тех местах, где она ещё не была полностью уничтожена. В частности, они влияли на назначение старост в храмы, церковная жизнь которых через эти назначения неизбежно приходила в упадок. При таком положении вещей, священники-настоятели имели очень ограниченные возможности для поддержания в приличном виде церковных облачений, богослужебных книг, церковной утвари и самих церковных зданий.

В Серафимовской церкви того времени отец Борис реставрировал пришедшие в ветхое состояние церковные предметы за свой счёт, находя для этого мастеров разных специальностей. При помощи своих оригинальных технологических изобретений в сфере отливки свечей, он на несколько лет обеспечил храм большими дьяконскими свечами. Придуманная им технология изготовления небольшого размера церковных свечей на спицах в домашних условиях обеспечивала соборующихся бесплатными свечами хорошего качества. Свечи на протяжении многих лет делала дома матушка Александра Лазаревна.

Постепенно вокруг отца Бориса собрались прихожане – самодеятельные ремесленники, которые стали его друзьями и помощниками в осуществлении его конструкторских разработок. Отец Борис отличался рациональностью и аккуратностью. У него никогда не было машины, он старался не прибегать ни к чьей помощи и поэтому все необходимые предметы для совершения домашних треб должны были быть лёгкими, компактными и дешёвыми. Его любимым мастером был прихожанин Серафимовской церкви Иоганн (Иван) Рудольфович Хальяс – православный эстонец. Он был не очень профессиональный мастер, но зато – на все руки и при этом очень хороший человек. Ничем не раздражался, ни на кого не обижался и ни от какой работы не отказывался. То, что Иван Рудольфович не мог сделать сам, делал его сын Саша, работавший на каком-то заводе. Втроём – отец Борис, Иван Рудольфович и Саша создали набор приспособлений для отливки свечей в домашних условиях, который помогал обеспечивать бесплатными свечами соборующихся.

Валентина Николаевна Голотина работала инженером-конструктором, чертёжницей, занималась фотографией. Дважды в год, к Рождеству и к Пасхе, она печатала для отца Бориса пачки поздравительных открыток, которые он рассылал своим знакомым.

В царской России начала ХХв. производство бумажных икон и икон на жести было запрещено Святейшим Синодом ввиду того, что они составляли мощнейшую конкуренцию всем ранее сложившимся традиционным иконным промыслам России. Для выживания в условиях конкуренции промыслы вынуждены были увеличивать производство икон — подфолежниц, т.е. икон, в которых прописывались только лики, руки и ноги. Всё остальное пространство закрывалось фольгой.

Производители цветных жестянок для кондитерских изделий В.Бонакер и А.Жако выпускали иконы на жести, что тоже было запрещено Синодом. Но их продолжали выпускать до революции 1917г.

«В 1941г. началась война. Ленинград сильно бомбили и обстреливали. Многие жители Петергофа прятались от артобстрелов в одном из городских ледников. Во время самых больших обстрелов жители, которые прятались в леднике вместе с моей семьёй, стали умолять мою бабушку, которая была ещё жива, чтобы она обходила ледник с Казанской иконой, чтобы в него не попадали снаряды. Моя мама была беременна вторым ребёнком, и поэтому к ней с такой просьбой не обращались.

Бабушка, когда обстрелы ненадолго стихали, ходила с Казанской вокруг ледника. Много снарядов попадало в ледник, но они не разрывались».

«Несколько лет назад, когда наш храм был ещё деревянным (2014г.), к нам в храм пришла пожилая женщина договариваться о крещении правнука. Разговор случайно коснулся того, как крестили её саму в 1941г. в Ленинграде. Она рассказала, что было страшно, очень страшно от гула летевших бомбардировщиков. В то время некоторая часть населения Ленинграда оставила атеистические идеи революции и стала приводить своих некрещёных детей, маленьких и больших в храмы. Детей всех возрастов выстраивали в храме в шеренги, и священники поливали их Святой Водой. Крестили».

«Когда немцы заняли Петергоф, мою семью, как и десятки других семей, выселили из домов и зимой пешком погнали в Кенгисеп. Отец был в то время уже на фронте, где и пропал безвести.

Перед тем, как уйти из дома, бабушка и мама сложили на санки кое-какие продукты (крупу) и положили сверху наши иконы. По дороге в Кенгисеп нас бомбили и у всех санки разметало (все тащили с собой санки с продуктами), а наши как стояли - так и остались стоять. Даже с места не сдвинулись.

В Кенгисепе нас поселили в деревянные бараки, где мы прожили до прорыва Ленинградской блокады. Когда немцы уходили, то они сжигали всё, что можно было сжечь. Солдаты с огнемётами сжигали бараки, в которых жили переселенцы из Петергофа. К нам снова прибежало много людей, и они умоляли маму(бабушка тогда уже умерла)выйти с Казанской навстречу солдату, который шёл к нашему бараку с огнемётом, готовясь его поджечь. Мама вышла и стала кричать солдату, естественно по-русски просить, чтобы не жег хотя бы наш барак. При этом она тыкала ему в лицо нашу Казанскую. Солдат повернулся и ушел. Из десятка бараков только наш уцелел. Я родилась в 1941г. во время нашего перехода из Петергофа в Кенгисеп в сарае, но меня всё равно крестили. Храм в Кенгисепе был открыт и священник в храме был, и крестик нательный у меня был, и крестильная одежда была. Её тоже захватили с собой, когда уходили из дома».

«Моя мама, Вера Николаевна Сигорянина, происходила из потомственной купеческой семьи Кукуниных. Она вышла замуж в 34 года, т.к. старшие сёстры не разрешали ей выходить замуж до тех пор, пока в семье не подрастут младшие дети, которых в семье Кукуниных было 8 человек.

Мой отец, Василий Петрович Сигорянин, был сыном повара в ресторане «Палкин» на Невском пр. Я родилась в апреле 1941г. и была крещена в Никольском соборе. Крестильные принадлежности: рубашку, чепчик и платьице сшила мама.

Когда началась война, отец ушёл на фронт, где и погиб в 1942 г. Мама отказалась уезжать из Ленинграда в эвакуацию с маленьким ребёнком, не хотела расставаться с сёстрами и братом, хотя ей и предлагали уехать. Всю блокаду мы прожили в доме на Сенной площади и выжили благодаря самоотверженной заботе двух старших тёток, сестёр матери и дяди: они уступали маме часть своего блокадного пайка, продавали вещи и покупали мне молоко, за которым один раз в неделю тётя Варя ходила пешком под обстрелами через весь город в Волкову деревню к молочнице, чтобы принести мне пол-литровую банку молока.

У нас в семье был обычай помогать тем семьям, которые содержали у себя на постое старых ослабленных монахов, монахинь, священников из закрытых монастырей или храмов, или просто больных людей. Я будучи тринадцатилетним ребёнком, часто ездила в семью, где жила очень старая монахиня матушка Ангелина, которая уже не могла ходить. Она жила в чужой семье. Я приезжала к ней несколько раз в неделю для того, чтобы читать ей акафисты.

Меня воспитывали в очень строгих морально-нравственных принципах, в строгом послушании старшим, особенно тёти. Они не разрешили мне вступить в пионеры и комсомол, мотивируя это тем, что пионерам нельзя ходить в храм, и значит я тоже не смогу ходить в храм со своей семьёй. Вообще же дети, молодёжь и мужчины в то время (50-е годы) в храмы не ходили. Я, во всяком случае, не видела. Сама я должна была бывать на всех праздничных церковных службах.

Мама и я переписывали множество акафистов для себя ,для знакомых и незнакомых людей, которые потом пелись в тех или иных храмах Ленинграда. Хочу пояснить: в 50-х годах среди верующих Ленинграда был распространён обычай собираться после вечерней службы в храмах (их незакрытых оставалось 13-ть на весь город) и всем вместе петь акафисты. Для этого не нужно было иметь голос или специальное музыкально образование или быть церковным певчим. Просто нужно было прийти в храм. Заранее было известно, в каком храме, когда и какой акафист будут петь. Каждый имел возможность выбрать себе по душе. Мы с мамой постоянно ходили на пение акафистов в разные храмы. Тексты акафистов для переписывания передавались от человека к человеку. Это были либо книги дореволюционного издания, либо уже переписанные в тетради акафисты. Кроме переписывания акафистов мы принимали участие в устроении соборований в своей комнате в коммунальной квартире на Владимирском проспекте, где жили после войны. В квартире было 18-ть комнат. Мне, как младшей, поручалось устроение чая после соборования. Иногда я наблюдала в окно за тем, как шли на соборование пожилые женщины. В Ленинграде 50-х было принято женщинам собороваться в длинных по щиколотку халатах, в которых было принято потом, когда придёт время, их хоронить.

Вереница женщин в длинных халатах и в плюшевых полупальто на снегу была чем-то похожа на картину Васнецова «Русь уходящая». Иногда соседи по квартире спрашивали у меня не будет ли пожара, т.к. в нашей комнате на соборовании одновременно горело много свечей».

«Мой дед по отцу до революции служил в Управлении Дворцовых имений в Петергофе. Был ли он дворянином, не знаю. Раз он был офицером то, наверное, был. В семье об этом старались не говорить. Лишь однажды кто-то из тёток, папиных сестёр, сказал маме, что была такая ситуация, когда всю семью хотели расстрелять. Их спасла одна из сестёр – будущая мать моего отца Владимира. Она стояла перед расстрельщиками на коленях и умоляла помиловать. Их помиловали. Семья деда была большой-8 человек детей. Дед был женат два раза. Он был вдовцом с 4-мя детьми на руках. Когда задумал женится второй раз на девушке, которая была младше его на 18 лет, то поехал брать благословение на брак к о.Иоанну Кронштадтскому. «Женись. Девушка хорошая. Будете счастливы.» - был ответ на его вопрос о женитьбе. Во втором браке появились ещё четверо детей. Дед умер рано, в 1927году. Его сын Георгий от первого брака (мой дядя) был офицером Царской армии и перешёл на службу в Красную Армию. Он служил в артиллерии и когда его часть стояла недалеко от Петергофа, он часто приходил на Литургию в Петергоф в наш Петропавловский собор, когда он был ещё открыт (собор закрыли в 1936г.). На службе он исповедовался, причащался. По тем временам это было невероятно – красный офицер и в храме на Литургии. Дядю расстреляли в 1937 году.

Семья моего отца была большой, но очень доброй и дружной. Хотя после революции к ним подселили ещё одну семью и их квартира уменьшилась на 2 комнаты, тётки приводили к себе домой людей с улицы, которым было негде жить. Тогда, в 50-е провели первую после революции реабилитацию, многие возвращались в Ленинград из ссылок, а их квартиры были уже заняты, и им негде было жить. Тётки приводили некоторых к себе. Люди жили у них. Когда кто-нибудь умирал — хоронили за свой счёт. Такое было время, такие были обычаи».